Нет, в стихах Га-шо не было обо всем этом ни слова; может, оно и к лучшему. Правда зачастую слишком скучна для литературы.

При всей своей нищете Га-шо взял к себе кошку. Это было прихотливое создание, с коротким хвостом, как и все кошки того времени и местности, бледно-серыми глазами и черными передними лапками; возможно, она была не столь красива, как Прекрасный Цветок, но манеры у нее были намного более изысканные. Самым удивительным в ней был цвет: необычный коричневый оттенок с глубоким красным подтоном — цвет новой бронзы, подкрашенный кровью. Суеверные люди наделяли таких рыжих кошек особым могуществом и называли их кинкванеко, Золотой цветок. Но Га-шо, сентиментальный, когда дело касалось женщин, был не особо склонен к предрассудкам. Он называл свою кошку Чистоушкой.

Рыжая кошка спала с Га-шо на одной кровати и грела его по ночам. Утром она нежно терлась о его щеку, призывая проснуться. Садясь за стол, поэт всегда оставлял своей подруге кусочки рыбы. Когда у него заканчивались деньги или он забывал поесть, Чистоушка тихо, словно ветерок, кралась на улицу из его крошечной комнатушки и направлялась к городским докам. Около часа спустя она возвращалась, держа в зубах рыбешку (а может, и креветку), которую клала на деревянную подушку поэта. Она неизменно и с большим тактом отказывалась поужинать, пока поэт не заканчивал с трапезой, а он взамен оставлял ей лучшие части рыбных голов — в особенности глаза, к которым кошка питала слабость.

Одним из немногих торговцев, с кем бедность позволяла поэту иметь дело, был изготовитель чернил. Его магазин находился совсем недалеко от тесной комнаты поэта. Изготовитель чернил и сам был беден, но нищета не научила его ни доброте, ни снисходительности к должникам. Он был человеком злым, но заискивал перед всеми, у кого денег было больше, чем в его скудной мошне. А к одному человеку он был прямо-таки жесток.

Этим человеком была его падчерица, Укон. Он женился на ее матери, ошибочно полагая, что у той было небольшое состояние; обнаружив же, что денег нет, он сжил ее со света (во всяком случае, так полагали в округе, где слухи разбегались так же быстро и приносили столько же вреда, как и пожары, которые часто случались в зимние месяцы). Считали также, что мама Укон была из лис-колдуний. Несколько недель после ее смерти изготовитель чернил клал у кровати дубинку на случай, если ее дух придет мстить.

Но то ли она не была колдуньей, то ли она боялась за благополучие своей дочери, но призрак так и не появился, и бедняжка Укон была оставлена на произвол судьбы. Поздними ночами соседи слышали ее жалобные крики: это избивал девушку ее отец — стены из бамбука и рисовой бумаги плохо умеют скрывать такое, — но никто не приходил ей на помощь. То, как человек обходился со своей дочерью, пусть и приемной, было его личным делом. Итак, отец проводил дни и ночи, напиваясь с покупателями и кредиторами, а все тяготы по изготовлению чернил легли на плечи его падчерицы.

Именно Укон следила всю осень и зиму за очагом, где жгли древесину и смолу красной сосны. Именно Укон отскребала сажу и клала ее в чашу, куда добавляла рыбий клей. И клей она тоже делала сама: выпрашивала на доках рыбьи кости, а затем варила их на другом очаге. Запах стоял ужасный, поэтому она клала в варево цветки сливы и пиона, а порой даже сандаловое дерево, если на него хватало денег. Она смешивала рыбий клей и сажу на широкой доске, разминала густую пасту, пока та не становилась мягкой и податливой, точно сладкие рисовые пирожки, а затем утрамбовывала мягкие чернила в деревянные формочки: квадратные, круглые и прямоугольные. Но оставлять их там было нельзя, не то они бы растрескались. Укон очень осторожно переносила куски чернил в деревянные коробки, заполненные влажным углем. Здесь чернила суми медленно сохли — днями, а то и целыми месяцами, — и Укон приходилось менять уголь, когда он высыхал. Наконец они высыхали настолько, что их можно было заворачивать в рисовую бумагу и вывешивать в маленьком сарае в переулке за домом, где жили они с отцом. Там чернила выдерживались около месяца. И лишь затем Укон аккуратно метила каждый брусок чернил меткой своего отца, заворачивала в тонкую бумагу и складывала ровными рядами у задней стены магазина. Ее ладони и пальцы были так перепачканы чернилами, что она не могла отмыть их добела, а кожа ее насквозь пропиталась рыбным зловонием. От отца вместо помощи она получала одни насмешки.

— Тебе никогда не найти ухажера, — говорил он с презрением, таращась на ее черные руки. — И мне еще повезет, если твой вид не отпугнет наших последних клиентов…

И он ударял ее по щеке с такой силой, что девушка отступала на шаг к огромной глыбе чернил, которые еще только предстояло разрезать.

А теперь, когда я написал, что никто никогда не приходил Укон на помощь, я должен сознаться, что был не совсем прав. Ибо девушка, как ни бедна и обездоленна она была, все же сохранила сердечную доброту и, подобно полузадушенному розовому кусту, что все же тянется к лучику солнца, стремилась к милосердию. Так как во всем квартале не сыскать было человека беднее и несчастнее ее самой, доброта Укон по необходимости простиралась к другим существам, меньше и еще голоднее, чем она. Девушка вызволяла увечных кузнечиков из бамбуковых клеток, когда мальчишкам наскучивало играть с ними и они отшвыривали игрушку в сторону; она берегла зернышки риса, чтобы кормить полумертвых от голода воробьев на зимнем снегу. А еще она втайне подкармливала кошку, которая часто приходила в переулок за магазином, маленькую рыжую кошечку с пушистым коротким хвостом, похожим на увядший цветок. Как и прочих бродячих животных, кошку притягивал запах гниющей рыбы, что поднимался над сараем с чернилами. Но эта кошечка была меньше прочих, и нрав у нее был мягкий, и Укон неизменно приберегала для нее рыбьи хвосты и кости, на которых еще оставалось немного мяса, подобно тому, как на расческе остается порой несколько волосков.

И вот в один из таких дней, уже ближе к вечеру, в Одиннадцатом — Морозном — месяце Укон кралась тайком в переулок.

— Ох, сутенеко, — ворковала она, склоняясь, чтобы погладить рыжую кошку за ушком. — Бедняжка сутенеко, славная кинкванеко — ты так продрогла! Вот, смотри. Тут немного, но…

Она протянула запачканные чернилами пальцы, и кошка благодарно слизала с них рыбьи чешуйки.

— Вообще-то она не бродячая.

Укон вихрем повернулась и прижалась к хлипкой стене сарая. Она не думая наклонила голову, как бы выражая почтение посетителю магазина, но при этом подняла руку, словно защищаясь от удара.

Взглянув сквозь пальцы, она увидела не устрашающую фигуру отца, а молодого человека в оборванных одеждах и стоптанных деревянных башмаках.

Поэт, подумала она, узнав его по чернильным пятнам на пальцах и по впалым щекам. Она медленно опустила руку, но от стены не отошла — съежилась там, не обращая внимания на дождь со снегом, что капал на ее непокрытую голову.

— Она живет у меня, — беззаботно продолжал поэт. — Сутенеко! — обратился он к кошке укоризненно и наклонился, чтобы подхватить ее на руки. — Она думает, что ты бродячая!

Он погладил ее по голове, подул в острые ушки, а потом поднял взгляд на Укон и сказал:

— Я называю ее Кури-риоумими. Кури-ри.

— А-а-а, — Укон робко улыбнулась. — Чистые ушки.

Поэт улыбнулся в ответ. Но улыбка его погасла, стоило ему взглянуть на ее почерневшие руки и красное лицо — красное, увядшее от слез лицо, на котором еще были видны следы последних побоев.

— Я… я заходил в магазин, но там никого не было, — сказал он, извиняясь. — Мне нужно еще чернил. Но я могу вернуться завтра…

— Нет, нет! — воскликнула Укон и поспешила обратно внутрь. — Мой отец ушел по делу. — На самом деле он напивался в таверне. — Но я могу продать вам все, что нужно.

Она занялась поисками и упаковкой нескольких прямоугольных брусков чернил. Поэт всегда просил самых дешевых, — большего он позволить себе не мог, — но, доставая товар с полки, Укон неожиданно замешкалась. Она взглянула через плечо, чтобы убедиться, что он не смотрит и что в магазине не появилось других посетителей. А затем спешно заменила недорогую палочку суми блоком в форме хризантемы. То были самые дорогие из чернил, которые продавал ее отчим, с ароматом герани, глубокого цвета киновари. Она завернула их во второй слой рисовой бумаги, чтобы поэт не смог увидеть, сколь они ценны, и отказаться, а затем заспешила к покупателю.