Он вдохнул роскошного воздуха джунглей, и вместе с ним глотнул мира, который ему больше не принадлежал: мира девушки Инкарнасьон, друзей, детей и ночей на природе… всей утерянной сладости. У него стеснило грудь, словно он готов был расплакаться, но чувство это быстро утихло. Он понял, что сладость прошлого была подобна аромату манго, что девять волшебных дней — магическое число, именно столько дней нужно, чтобы отпеть душу и дать ей покой — пролегали между ним и слезами. Избавившись от этих ассоциаций, он ощутил, будто как-то незаметно утончился, будто что-то отсеялось. Он вспомнил, что чувствовал что-то очень похожее, когда выбежал из дверей Санта-Мария-дель-Онда, оставив позади ее мрачную геометрию, покрытые паутиной катехизисы и целые поколения ласточек, которые так ни разу и не вылетели за пределы стен. Он сбросил тогда рясу послушника и бежал по площади, бежал туда, где его ждали гора и Инкарнасьон. Именно она увлекла его тогда, точно так же, как мать до этого заманила его в церковь, точно так же, как Миранда призывала его сейчас. Он рассмеялся. Надо же, как легко этим женщинам было поменять весь ход его жизни. В этом он совершенно такой же, как и все прочие мужчины.

Странное цветение бесчувствия в спине уже запускало щупальца в его руки и ноги; крики солдат становились все громче. Миранда превратилась в крошечную песчинку, которая все сжималась в серебристой безбрежности. Он помедлил секунду, переживая возрождение страхов, а потом его разуму явилось лицо Миранды. Все чувства, которые он подавлял девять дней, полились сквозь него, вымывая страх. То была серебристая, безупречная эмоция, и она пьянила его, освещала изнутри. То был сплав грозы и огня, что вскипал в его душе; он испытывал непреодолимую нужду проявить это чувство, изваять из него форму, которая бы передавала его силу и чистоту. Но он не был ни певцом, ни поэтом. Ему оставался лишь один способ выразить все это. Надеясь, что он не опоздал, что дверь Миранды еще не заперта навеки, Эстебан нырнул в реку, вдребезги разбив образ полной луны, и — все еще жмурясь от воды, что попала ему в глаза, когда он прыгнул, — собрав все остатки смертных сил, он с упорством поплыл вниз. Вслед за ней.

Люциус Шепард родился в Линчбурге (Вирджиния), вырос в Дейтона-Бич (Флорида) и живет в Портленде (Орегона). Его рассказы удостаивались премий «Небьюла», Хьюго, Международной гильдии ужасов, журнала National Magazine, Локус, Мемориальной премии Теодора Старджона и Всемирной премии фэнтези. Среди последних его книг — сборник рассказов «Путник в дороге» («Viator Plus») и небольшой роман «Чешуйка Таборина» («The Taborin Scale»). Вскоре должны выйти в свет еще один сборник, «Пять автобиографий» («Five Autobiographies»), два романа, которые, судя по всему, будут называться «Пирсфилды» («The Piercefields») и «Конец жизни, как мы ее знаем» («The End Of Life As We Know It»), и повесть «Дом, где есть все и ничего» («The House of Everything and Nothing»).

«Охотник на ягуаров» основан на истории, которую поведал Шепарду один очень пьяный старик в баре в городе Тела, Гондурас.

Артуров лев

Танит Ли

В тот год мне нужно было съездить в Кент по делам, и только я успел сделать необходимые приготовления, как получил письмо от дяди. Послание пришло совершенно внезапно; поначалу я не имел ни малейшего представления, кто же это пишет мне с такой фамильярностью. Когда же я понял, то не знал, как поступить. Но любопытство взяло верх.

Мне, наверное, следует объяснить: я — единственный племянник единственного дяди, Артура, брата моего ныне покойного родителя. Артур сколотил себе огромное состояние на севере Англии, и мама моя говаривала об этом так: «Заработал, эксплуатируя рабочих и окуная их в джем». Мы вечно потешались над тем, что дядя Артур разбогател на джеме, на какой-то особой его разновидности, которая — я почти уверен — ни разу не появилась на нашем столе. Честно говоря, вполне вероятно, что уже во взрослой жизни я не раз лакомился этим восхитительным продуктом, но не знал, что это именно он. В сущности, Артур рано отстранился от семьи и впоследствии никогда не поддерживал связей с родственниками. Отец в последний раз видел брата еще в детстве: «Когда он уехал, мне было всего пять. Но я помню, что он был забавным пареньком. Вечно в памяти остается всякое странное, даже когда уже и не помнишь, с чем оно было связано». «Всякое странное» об Артуре — это, несомненно, касалось того эпизода, когда шестнадцатилетний дядя издал громкий вопль и тут же рухнул на землю без чувств.

— Мы были в парке каком-то, что ли… Да, кажется, это был парк. Мы куда-то шли, но там была такая толчея, что передумали. Куда же мы собирались? Помню только, как Артур заорал что было мочи и повалился на гравийную дорожку.

— Возможно, — допустила мама, — ему тогда в первый раз пришла в голову мысль разбогатеть на джеме.

На самом деле, несмотря на все свое богатство, Артур считался паршивой овцой, потому что его деньги не пошли на нужды его родителей и семьи моего отца, о существовании которой его вроде бы осведомили.

Однако от письма, которое я получил, веяло теплом и дружелюбием. Дядя писал, что наткнулся на мое имя в афише, размещенной в местной газете. В ней сообщалось о спектакле, по поводу которого я и ехал в Кент. Фамилия у нас довольно редкая, и он решил, что это, должно быть, я. Он сделал запрос в лондонский театр, где ему сообщили мой адрес. По сути, письмо было приглашением остановиться в его доме. Он уверил меня, что живет всего в трех милях от места, куда мне нужно было по работе, и, конечно, его шофер сможет отвозить меня с утра и привозить обратно вечером. Кроме того, Артур был уверен, что я оценю, насколько в доме удобнее, чем на «постоялом дворе», и добавил, что искренне надеется на мой приезд: мы слишком долго находились в «отчуждении».

Сначала я швырнул письмо в мусорную корзину. Но затем, как уже сказал, любопытство оказалось сильнее меня. На том этапе моей жизни я занимался делом, которое находил одновременно захватывающим и прибыльным, поэтому богатства дядюшки меня не манили. Но я слышал о его доме (я буду называть его «Синие Ели») — поговаривали, что там царит роскошь. И, признаюсь, мне было крайне любопытно, каков Артур, похож ли он на отца или даже на меня самого.

Поэтому я извлек письмо из мусорки и написал о своем согласии. Следующим утром я отправился в Кент.

Когда я прибыл на станцию Кесслингтон, стоял мягкий октябрьский день. Огромная сверкающая машина, оснащенная почтительным шофером, забрала меня с вокзала и помчала вдаль по осенним дорожкам, усыпанным желтой листвой; из-за оград на нас таращились коровы.

Синие Ели оказались огромным домом — едва ли не поместьем. Его построили в начале девятнадцатого века для чьей-то любовницы. Пока мы ехали по территории, дом скрывался за обрамлением из гигантских деревьев, и лишь постепенно взору моему открылся кремово-розовый фасад с колоннадами и высокими окнами. Длинные черепичные крыши, позлащенные солнцем, подняли перископы очаровательных декоративных труб, созданных в старинном стиле. Я почти слышал голос своей мамы, говорившей: «О, да это дом, построенный из джема!»

Пройдя внутрь, я очутился в одном из тех отполированных гулких коридоров, что славятся среди актеров дурной акустикой: шепот разносится невнятным ревом, а рев превращается в грохот.

Я спросил у экономки, дома ли дядя. Она ответила, что он прилег, но встретится со мной, когда настанет время напитков. Я пошел наверх распаковать чемоданы. Видимо, за все эти годы Артур так и не научился общаться с людьми — во всяком случае, с родственниками точно.

Но комната оказалась просторной; в камине был предусмотрительно разведен огонь, громадная кровать манила удобством, а в ванной было все необходимое. Кто-то позаботился о том, чтобы принести джин, виски и содовую, а также блюдо с апельсинами из парника. Недурно, недурно.