Я не психиатр и никогда им не был. Поэтому сказал (и, без сомнения, зря):

— Конечно, в детстве вы могли испугаться картинки. Но как могла она вас погубить?

— До этого случая я был довольно храбрым малышом. Вечно ходил в ссадинах. Не робкого десятка. У меня даже была своя маленькая шайка сорванцов — мы назвались в честь пиратов. Но после того, что я увидел в книге — после того, что я увидел на картине, — я изменился. Мне постоянно снился сон. Я снова и снова видел сны об этом рисунке.

— О том, как христиан в цирке убивают дикие звери?

— Убивают, да, и пожирают. Это были… — Он помедлил, и губы его искривила тень странной улыбки. — Это были львы, — сказал он и повторил еще раз: «Львы» — так, будто ему стоило чудовищных усилий произнести название животных, но он просто вынужден был это сделать.

Когда он мешал дрова в камине, то как-то неудачно повернул поленья: пламя осело и потемнело, и комната тоже помрачнела, несмотря на электрическое освещение.

Я сказал, пытаясь ободрить его:

— Ну что ж, от такого у любого ребенка могут начаться кошмары.

— Да, возможно. Но я должен кое-что пояснить. Мои сны были особенными. Понимаешь, я сам оказывался на арене — я, маленький мальчик. Совсем один, за исключением огромной, бесформенной и безликой толпы, что кричала и улюлюкала со зрительских мест. А я стоял на песке, голый, испуганный, и трясся от страха, меня даже тошнило от ужаса. Затем в боковой части арены распахивалась какая-то черная дыра, и оттуда выходил лев. Понимаешь, только один. Только один. — Артур замолчал. Он обхватил голову руками, но я успел заметить, что лицо его приобрело зеленый оттенок.

— Не продолжайте, если разговор огорчает вас…

— Я должен продолжать. — Он поднял голову, поднес ко рту бокал с бренди и выпил жидкость залпом. — Один лев. Я так хорошо знаком с ним. Громадная охряная тварь с черной гривой и шрамами на боках. Наверное, из клетки его выгоняли бичом. В той скверной книжонке и об этом тоже писали… Глаза его были как желто-красные уголья. И от него несло. Я чувствовал запах. От него несло, как из лавки мясника. Он побежал ко мне, прямо на меня, и я стоял и кричал. Он прыгнул, и его огромные когти сверкнули, точно серебряные крюки. И я проснулся. Я всегда просыпался — как раз перед тем, как он обрушивался на меня своим весом и в меня впивались его когти и клыки. Всегда. И всегда кричал, просыпаясь. Так случалось каждую ночь, но лишь один раз за ночь. Я боялся идти спать. Старался не заснуть, сидел в темноте, но в конце концов все равно сон меня одолевал. И тогда я снова оказывался на арене, один среди толпы, и он приходил. Лев. Он бежал на меня, прыгал, и в тот миг, когда его смрадная плоть уже вздымалась надо мной… Как раз тогда я просыпался. Я ускользал от него.

— О Господи, — сказал я, наконец прочувствовав, из чего сложился его страх. Будто стал свидетелем гениальной актерской игры, когда, эмпатически ощутив чужую эмоцию, смог достичь катарсиса. Я был потрясен.

— Ну, что ж… — вскоре продолжил Артур. — Теперь мне надо рассказать, как мои сны прекратились. Поначалу родители поднимали меня на смех и дразнили — им казалось, что так я смогу избавиться от кошмаров. Затем принялись издеваться. Возможно, тебе было интересно, почему все эти годы я был в семье как отрезанный ломоть. Наверное, началось отчуждение как раз тогда. Я так и не простил родителей за то, что они были столь бестактны и не смогли меня понять. И хотя позже я осознал, что виной тому была не жестокость, а искреннее заблуждение (они-то думали, что знают, как обходиться со мной!), пропасть между нами была уже слишком широка. Тем не менее задолго до того, когда мне было семь, я повстречал в нашем саду цыгана. Он просто зашел в ворота и направился к заднему крыльцу, на кухню — он торговал кастрюлями или чем-то в этом духе. Но, увидев меня, он сделал гримасу, а потом позвал меня, негромко и вполне любезно. Подойди ко мне, юный господин. Вот что он сказал. Сам не знаю почему, но я и правда направился к нему. К тому времени я превратился в тощего, бледного, с синяками вокруг глаз — я ведь практически не высыпался. Должно быть, вид у меня был измученный; наш доктор уже успел предупредить отца, что я, по-видимому, нахожусь на ранней стадии какой-то неизлечимой болезни. Маму это напугало, но отец лишь фыркнул и сказал, что на меня просто напала дурь, что я веду себя как неразумный младенец и своими воплями бужу по ночам весь дом. Но цыган пристально посмотрел мне в глаза и сказал: «Я могу сделать так, что он уйдет. Однажды он вернется. Но к тому времени ты уже станешь мужчиной, и, возможно, тогда у тебя хватит сил прогнать его навсегда». Я уставился на него в полном изумлении. И спросил: «Что вы имеете в виду?»

«А теперь помолчи», — ответил он и положил ладонь мне на голову (мне показалось, что от его руки исходит невыносимый жар) и дунул мне в лицо. Изо рта у него сильно пахло — наверное, у бедняги совсем беда была с зубами. Но мне почему-то вовсе не было противно. Когда он поднял руку, я почувствовал, что вместе с ней меня покинуло и еще что-то. Он сказал: «Готово. Теперь он не вернется, пока ты не станешь мужчиной. А теперь пойди и скажи повару, что ты взял игрушку у меня из мешка и мне должны заплатить полшиллинга».

Я сделал, как мне было сказано, и получил от отца порку. Он отругал меня за то, что я заставил повара заплатить за мою никчемную игрушку. Отец спросил, куда я ее дел. Я ответил, что она сломалась, и он сказал, что так мне и надо. Если бы она не сломалась сама, он бы ей помог. Той ночью я заполз в постель и уселся в темноте, как уже привык. Моя спина ныла от ударов, и я кусал себя за руку, чтобы не заснуть. Но цыган тоже не выходил у меня из головы, и в конце концов я сдался. Я сдался и заснул, и спал всю ночь. Впервые за весь год мне не снился тот кошмар. Ночь шла за ночью, а дурной сон все не повторялся. Постепенно я начал чувствовать себя лучше. Я снова пошел в школу и вернулся к обычной мальчишеской жизни. Но никогда я уже не был таким, как раньше, — до того, как увидел книгу. Хотя я рос и взрослел, былая крепость здоровья ко мне не возвращалась. Мне было легче набрать вес, чем нарастить мускулы, у меня начались мигрени; пару раз я падал в обморок, когда мне становилось слишком жарко или холодно, и порой терял сознание в церкви. Но с кошмаром было покончено. Он ушел — до той поры, пока я не повзрослею и не наберусь сил, чтобы снова встретиться с ним лицом к лицу, и тогда уже смогу прогнать его вон, прогнать навсегда. Тем не менее я так и не научился спокойно реагировать на это слово, на это название, не мог смотреть на них на рисунках, даже на самых прекрасных полотнах. На уроках тоже случалось, например, когда я учил латынь. Тогда я тоже упал в обморок. Вроде мы читали что-то из Светония, какой-то отрывок про римский цирк.

Камин затухал. Я самовольно решил потыкать кочергой в поленья и доложить еще одно. Артур снова разлил бренди по бокалам, не говоря ни слова. Он уже не был таким бледным, но лицо его было покрыто испариной, словно жирной пленкой.

Выпрямившись, я сказал:

— А что случилось, когда вам было шестнадцать?

— О, — отозвался Артур. — Значит, твой отец запомнил. Да. Собственно, тогда ничего ужасного не случилось. Для них — ничего. Мы собирались пойти в зоопарк. К тому времени у меня уже неплохо получалось подавлять страх. Во всяком случае, я убеждал себя в этом. Перед экскурсией я собирался с духом, считая, что она станет испытанием, которое я выдержу. Но затем… понимаешь, я услышал их рев. Далеко. За деревьями. Львы. Я сразу понял, что это за звук. Я закричал — так же, как кричал во сне — и больше я ничего не помню. Потом я очутился дома. Я покинул отцовский дом, как только ко мне вернулись хоть какие-то силы. Дальше в моей жизни не было ничего интересного, и я не буду утомлять тебя подробностями; мне и самому они скучны. А потом мне улыбнулась удача, и я открыл этот джем, хотя это скорее апельсиновое варенье, чем джем. Старинный шотландский рецепт. Простое везение. Глупости. Но мы с партнерами на этом разбогатели. Однако, уверяю тебя, богатство не лечит от одиночества. В обществе я всегда чувствовал себя неуютно, я трудно схожусь с людьми. Я всегда был один. Без жены, без детей… я и вообразить не могу себя мужем или отцом. Но как бы то ни было, я справлялся. Я жил. А сейчас… — сказал Артур. Он откинулся в кресле, и я тоже присел. — А сейчас… — повторил он.